Автор: aar
Дата сообщения: 21.10.2009 09:34
<...>
На нашей с Паулем свадебной карточке у меня нет ни фаты, ни цветов. Мои глаза сияют новенькой любовью, хотя на этой фотографии я выхожу замуж уже второй раз. Мы прижимаемся щечками, как две сливки. С тех пор, как Пауль стал так много пить, наша свадебная фотография все равно что пророчество. Когда Пауль до поздней ночи болтается в городе и пьянствует до упаду, я сижу и трясусь, что он больше никогда не вернется домой, и долго-долго смотрю на свадебную фотографию на стене, пока взгляд не начинает смещаться. Тогда лица наши плывут, щеки расползаются, между ними появляется просвет. Частенько щека Пауля отодвигается от моей, словно сообщает, что он придет домой поздно. И он приходит, Пауль всегда приходит домой, даже после того несчастного случая.
Иногда привозят польскую водку, настоенную на зубровке, сладковато-горькую, желтого цвета. Ее продают первой. В каждой бутылке плавает длинная утонувшая травинка, она всегда дрожит, когда водку разливают, но никогда не переворачивается и не выливается вместе с жидкостью. Алкаши говорят:
- Травинка всегда остается в бутылке, словно душа в теле, и потому оно охраняет ее.
Обжигающий вкус во рту и ударяющее в голову опьянение породили эту веру.
Пьянчужки открывают бутылку, льющаяся жидкость булькает в стакан, первый глоток смачивает горло. Душа, которая вечно дрожит, но никогда не опрокидывается и не покидает своей телесной оболочки, начинает ощущать, что она под защитой. Пауль тоже охраняет свою душу, и у него даже в мыслях нет сказать себе, что его жизнь не заладилась. Возможно, без меня ему было бы даже лучше, но нам нравится быть вместе.
Водка отбирает день, а ночь - пьяный угар. С той поры, когда мне рано утром надо было спешить на швейную фабрику, я знаю, как говорят рабочие: для плавного хода у швейной машины смазывают колесики, а у человека горло.
<...>
Конечно, Паулю нужно проспаться, чтобы пьяный дурман выветрился. Только ближе к полудню голова у него снова на месте, и он способен артикулировать звуки, а не растягивать их пьяным голосом, кривя рот и пуская слюни. Но его дыхание еще сохраняет угарный запах, и когда Пауль проходит в кухню, мне кажется, я стою возле открытой внизу двери бара. С весны властями введены часы, когда можно отпускать спиртное, алкоголь разрешается распивать только с одиннадцати. Но бар по-прежнему открывается в шесть утра, и до одиннадцати сливовицу разливают в кофейные чашечки, а после одиннадцати в стаканы.
Пауль пьет и становится сам не свой, проспится и снова делается прежним. К полудню все просто отлично, а потом опять идет насмарку. Пауль охраняет свою душу, пока бутылка не опустеет и травинка не окажется на сухом, а я сижу и ломаю голову, что же мы из себя представляем, я и он, и мысли в голове у меня путаются. А когда мы в полдень сидим в кухне, то говорить о вчерашнем запое ни к селу ни к городу. И все же я иногда говорю то одно, то другое:
- Алкоголь ведь делу не поможет.
- Зачем ты осложняешь мне жизнь.
- Ты вчера выпил столько, что в кухне от угара повернуться было негде.
Да, квартирка мала, но я не стремлюсь уединиться от Пауля в эти минуты, просто, если мы оба днем дома, то чаще всего торчим на кухне. После обеда он уже пьян, а вечером и тем более. Я прекращаю все разговоры, потому что он уже сильно раздражен и не в духе.
Пережду ночь, пока не протрезвеет и не будет сидеть за столом в кухне, вылупив слезящиеся глаза. Что бы я ни сказала, до него ничего не доходит. Мне хочется, чтобы Пауль хоть раз признал, что я права. Но разве от пьяниц добьешься признания вины, хотя бы немого для самих себя, а уж куда там словесного, какого от них ждут другие. Пауль думает о выпивке, не успев проснуться, но упорно это отрицает. Поэтому и правды нет.
Если он не сидит молча, впуская мои слова в одно ухо и выпуская их в другое, тогда за весь день он говорит мне только одно:
- Да не беспокойся ты, я пью не с отчаяния, а потому что водка вкусная.
- Может и так, - говорю я, - потому что ты думаешь горлом.
Пауль смотрит сквозь стекло в небо или к себе в чашку. Он тыкает пальцем в кофейные капли на столе, словно хочет убедиться, что они мокрые и становятся больше, если их размазать. Он берет мою руку в свою, и я тоже смотрю с ним сквозь кухонное окно в небо, или в чашку и вожу пальцем по одной капле, потом по другой. Красная эмалированная кружка глядит на нас. Я отворачиваюсь. Пауль нет, иначе ему придется заняться сегодня чем-то другим по сравнению со вчерашним. Это от силы или от слабости, если он молчит, вместо того, чтобы однажды сказать: сегодня я пить не буду. Вчера
Пауль опять сказал:
- Не беспокойся понапрасну, твой человек пьет, потому что сливовица вкусная.
Ноги несут его в прихожую, тяжелые и легкие одновременно, словно они из песка пополам с воздухом. Я обнимаю его за шею, провожу пальцем по щетине, я так люблю трогать ее по утрам, потому что она растет во сне. Он тянет мою руку к глазам, но она опять соскальзывает вниз по щеке, к его подбородку. Я не убрала пальцы, я только подумала:
К щеке нельзя прислоняться, если тебе знакома этикетка с двумя сливками.
<...>