Цитата:
Отношение к СССР как лакмус мировоззренияhttp://skuns.info/stats/356/
Что такое сегодня Советский Союз? Советская эпоха, советская власть, советские люди… Это – символы. Реальность, сменившая свой статус – с материально-символической на символическую в чистом виде. Как всякие символические конструкты, этот может иметь – и имеет – массу интерпретаций. Точных, неточных, верных, неверных – не совсем уместные понятия.
Вполне естественно, что в наших условиях «советские» символы несут серьезную идеологическую нагрузку. Отношение к ним – это восприятие этой идеологической нагрузки. Однако при этом идеологическая нагрузка тоже весьма разнообразна. То есть, в принципе, на простенький вопрос: «Что для вас значит Советский Союз?» не стоит ждать простых ответов.
Еще и потому, что одновременно придется описывать свое отношение к этому феномену, который, как и всякая империя или имперо-подобное образование, не укладывается в политико-экономическую плоскость. Страшно сказать: сей феномен имеет мировоззренческое значение…
Разговор об этом значении может быть очень долгим. Фактически бесконечным. В рамках относительно короткой и-нет-статьи его затевать нет смысла. А смысл есть в попытке обобщить те основные позиции, из которых складываются наиболее часто встречающиеся модели отношения к «советской реальности».
Первая модель – «вздох по светлому прошлому». В рамках этой модели люди обращаются к «советскому» как к такому, которое лучше нынешнего. «Да разве могло при Советской власти…» - дальше описываются негативные события, действия, наблюдаемые в реальности современной. Эта модель символически уравнивает Советский Союз с прошлым вообще, лишает его каких-либо особенностей. Люди, мыслящие в пределах этой модели, мало чем отличаются от тех, кто ностальгировал в начале двадцатого века по Российской империи, по Австро-Венгрии и т.д. Это классическая тоска по империи, по империи в принципе; конечно, по империи не в примитивном либерально-диссидентском понимании, а по империи как по эффективной организации государственной деятельности. Само собой, сомнительные стороны такой организации в этой модели не рассматриваются; ностальгию порождает идеализированный, сугубо символический слепок когда-то существовавшей реальности, воспринимаемой «аки Золотой Век». Эта модель свойственна пожилым людям и гражданам не слишком большого достатка, хотя, безусловно, не только им.
Вторая модель – «нет дела до ушедших». Эта модель идеально описывается множеством пословиц, поговорок, идиом фаталистического характера: было, быльем поросло; было и прошло; нечего прошлое ворошить и т.п. Людям этой модели так же, как и предыдущим, в сущности безразлично, что именно перестало существовать, но природа этого безразличия совершенно иная. Чаще всего сознание этих людей просто неспособно принимать реальность более широкую, чем та, в рамках которой проходит их повседневность. Ее стабильность – вот что их интересует, а если не стабильность, то возможность этой стабильности добиваться. И нет принципиальной разницы, каковы доступные средства в этом незатейливом занятии; потому и то, что было, не вызывает никакого интереса. В ценностном наборе этих людей нередко вовсе отсутствует история. К символам эти люди до определенного момента индифферентны; их прагматизм и утилитаризм не терпит материально безрезультатной траты времени. Вторую модель в большинстве случаев используют малые и средние бизнесмены, представители виртуального «среднего» класса.
Третья модель – «кланяться новому миру» и четвертая модель «иди и смотри» хоть и не очевидно, но близки. Третья – это профессиональные диссиденты «постфактум»; обычно такие люди очень тонко чувствуют новую реальность, новую власть и то самое «новое мышление», и демонстрируют свое единение со всей возможной искренностью. При этом их поведение в предшествующих условиях строилось на тех же принципах; столь же искренне (может, лишь с меньшей навязчивостью) они сливались в экстазе с той реальностью и с той властью. Однако при растворении материального, фактического аспекта той (в данном случае советской) реальности люди третьей модели начинают «испытывать острую неприязнь» к оставшемуся символическому следу. Эти люди превращаются в самых страстных диссидентов ушедшего государства; по их словам, нет никого, кому жилось при Союзе хуже, чем им. Причина их «плохого житья» представляется им очевидной: ведь еще тогда, «в те годы» они предчувствовали (глубоко, в душе) приход нового, настоящего, долгожданного и этим своим предчувствием, надо полагать, наносили самую острую рану античеловеческому режиму.
То, что их предчувствия были настолько глубоко спрятаны, что о них не догадывались и сами носители, вызывает у людей третьей модели небывалое раздражение и вынуждает их вспоминать в мельчайших подробностях, как они, будучи на втором курсе соответствующего вуза, цинично проспали пару по научному коммунизму, но никому в этом не признались, невзирая на давление тоталитарной машины. Третья модель – это чаще всего интеллигенция, самая разнообразная, начиная от творческой и заканчивая преподавательской (среди технической все-таки эта модель не столь популярна). Ушедшую «империю» они рисуют прежде всего как «концлагерь для культуры», зачастую невольно повторяя в пламенных характеристиках «тех страшных времен» гэбэшно-комсомольских бардов.
Четвертые – совсем другие, на первый взгляд; их модель ведет название от одноименного фильма Элема Климова. Есть там замечательный момент, когда партизаны наконец-то блокируют нацистов и полицаев, и тут полицаи-славяне начинают дико кричать, что они-то свои, свои, хорошие, а это все эти гансы проклятые виноваты, немцы-фашисты, твари нечистые; и когда партизанский командир велит облить всю эту крысиную стаю бензином, полицаи первыми хватаются за канистры, радостно приговаривая: так их, мерзавцев, гитлеровских шакалов, сейчас мы их пожжем!..
В фильме «мы» не получается: главный герой не выдерживает и открывает огонь по отвратительным «своим» крысам. На постсоветском пространстве с героями трудно; поэтому бывшие комсомольские бонзы, секретари парткомов, ЦК, инструкторы райкомов-горкомов-обкомов делают успешную политическую и бизнес-карьеру, кляня и ругая Советский Союз как неимоверное, немыслимое, куда худшее, нежели любой нацизм, зло. В принципе, разница между третьей и четвертой моделью – в уровне демонстрируемой активности; у «адептов» четвертой модели этот уровень и при «бывших», и при нынешних условиях не в пример выше. В остальном они мало чем друг от друга отличаются: «их» СССР – это состав их преступления, скелет в их шкафу, скелет, который они тщательно приписывают другим. Признавать, что это – одновременно и символ их ничем не обоснованного возвышения, люди третьей и четвертой моделей отказываются категорически.
Пятая модель – «на стороне побежденных». Здесь отношение к «советскому» вырастает из признания незаслуженности и одновременной неизбежности падения СССР. Условно говоря, Союз для этих людей – символ проигрыша в силу положительных качеств, проигрыша по причине неспособности отречься от позитива. Среди этих людей встречаются совершенно разные фигуры – последовательные патриоты Союза и упорные диссиденты, желавшие, однако, трансформации державы, а не ее смерти. В их представлении СССР развален им же взращенными интеллектуалами; и, несмотря на то, что по формальным признакам люди пятой модели вполне «годятся в интеллигенты», сами они опасаются отождествлять себя с «массовой» интеллигенцией. Им непонятна нужда в кусании того, что уже не может укусить в ответ; классический, «вечный» конфликт интеллигента с властью для них перестал быть актуальным с исчезновением «той» власти. Те из них, кто диссидентствовал в советские годы, привыкли протестовать против Системы как таковой, причем советская Система с их точки зрения – далеко не худшая. Для сторонников пятой модели Союз – это то самое государство, гражданами которого они до сих пор остаются, вне зависимости от отношения к нему. Это, если угодно, символ не только опасности, косности, угрюмой неповоротливости, но и наивности и простенького, но все же альтруизма. Освобождение этого символа от «груза реальности» лишь укрепляет людей пятой модели в их убежденности. А убеждены они в том, что гибель империи – это не повод для танца; тем более, когда на смену приходит совершеннейший гротеск. При всем при этом нет более жестких (потому, что – не истеричных) критиков «советских недостатков»; однако лишь за собой они признают такое право, поскольку лишь они говорят и о советских достижениях. А главное, лишь они видят и признают, что практически все «черные» стороны советской реальности перекочевали в постсоветскую. Символ же (или, как минимум, одно из его толкований) свободен от подобных сторон, отчего и вызывает более теплые чувства у этих людей.
Тех, кто существует за рамками этих пяти моделей, не так уж и много. Это либо истеричные демонстративные либералы, наподобие российской Новодворской или отечественного Левка Лукьяненко, либо – что совсем уж большая редкость – относительные объективисты, которых можно бы назвать умеренными, вроде Дмитрия Табачника. Их позиция – это не отстраненная, но широко обоснованная позиция историка, не беспристрастного, но не склонного к манипуляциям (по крайней мере, с прошлым). Их даже меньше, чем истериков-диссидентов; и при всей убедительности такой позиции мне, например, она все же не так близка, как пятая модель.
Так или иначе, но сегодня отношение к Союзу – это показатель едва ли не классовый, как минимум – социокультурный. Мировоззренческий, как уже было писано в начале статьи. И нет ничего удивительного в том, что люди, которых в Союзе бесконечно раздражали официальные праздники, идеология, знаки советской реальности, сегодня реагируют на них совершенно иначе. Это естественно, поскольку символы эти поменяли статус, утратили официальность, обязательность и принудительность. А взамен пришло нечто такое, на фоне чего советское оказалось куда привлекательнее. Поэтому и празднуют то же 23 февраля не как день «защитника отечества», а в советской формулировке – потому, что есть возможность наполнить этот символ собственным, не навязанным, значением. О том, что советские символы и идеология при всех своих минусах как минимум не являются символами и идеологией глупости и неграмотности, и говорить не приходится. Это важно, но это – не главное. Сегодня мало кто относится собственно к СССР; отношение строится к внутреннему образу, к символическому аналогу. А то, каким значением наполняется этот аналог, достаточно хорошо характеризует человека. Кто-то будет с пафосом, а-ля Ив Монтан, рассказывать о своеобразии советского женского белья, а кто-то вспомнит, что без Советской власти вряд ли получил бы фундаментальное образование.
Продолжение следует
Samovarov
Цитата:
Дак это у тебя постравматический синдром. Настоящий психоз.ТАК если с одним и тем же барАном уже почти 4 года общаться, то и в дурку неподготовленному человеку попасть недолго...
Цитата:
Так ненавидь оранжевых идиотов.А я с кем разговариваю?
Цитата:
Ведь тот придурок, которого ты цитировал,Ну так пойди по ссылке и скажи ему шо он придурок - какие ко мне притензии?
Я зацитировал его высказывание исключительно из-за первой половины цитаты... Вторую половину можно понимать кому как заблагоразсудится...
Чел некогда нормально относился к украинскому языку... Когда его начали навязывать и называть Азовское море Озийськым, эфир - этэром и т.п. непонятные нормальным людям извраты он назвал этот непонятный язык так как он его назвал... Токо он в этом виноват?
Цитата:
а ты ему подхихикиваешь.А за базар опять ответить? Опять полезешь со своими никчемными извинениями, валянок? Где тебе хи-хи померещилось, болезный?
Цитата:
тебе говорит что твои батькыА мне не надо напоминать на каком языке говорили мои родители... БарАнам может быть и надо, незнаю...
Мои родители, бабушки и дедушки всю жизнь разговаривали и мама до сих пор разговаривает на суржике... Я должен этот свой ридный черкасский русско-украинский суржик навязывать галычанам, у которых этот суржик австрийско-польский? Может в ихнем суржике от украинского еще меньше чем в моем?
Как в прибалтике - не шпрехаем по русски, а 100 евро покажешь - и прямо полиглотами становятся 
