clio77 Цитата: Посмотрите документальный фильм РЖЕВ. Неизвестная битва Георгия Жукова в котором есть воспоминания очевидца- солдата Вермахта, где он свидетельствует о совсем сумасшедшей тактике советских войск, когда на пулеметные дзоты немцев как пушечное мясо бросали дивизиями, одна из которых была конной.Можно ли это назвать тактикой?
[more=Можно ли это назвать тактикой?]
Глава четырнадцатая.
Герои мои, огневики!..
Бой 26 августа 1944 года
Мы чуть не опоздали, хотя и мчались на машинах с пушками к деревне Каракуй в Молдавии на самой высокой скорости. Мне, командиру дивизиона, полковой командир приказал экстренно, в течение десяти минут, собрать и возглавить пушечную батарею и упредить немцев. В двадцати километрах от нашего расположения большой отряд из окруженной Ясско-Кишиневской группировки вырвался ночью из кольца и по широкой многокилометровой балке уходил на запад. Нам приказано во что бы то ни стало опередить, задержать и уничтожить прорвавшихся немцев. Вторая батарея в минувших боях потеряла сразу командира и всех трех взводных, поэтому из трех батарей я выбрал для [279] дела именно ее. Погрузил на машины пять сотен снарядов, посадил в них бойцов орудийных расчетов, санинструктора, и мы двинулись.
Солнце уже всходило, на небе ни облачка, все предвещало жаркий летний день. Но, как это обычно бывает в конце лета, заря была прохладной. Только подъехали к краю широченной балки и отцепили пушки, как в километре слева из-за поворота балки показались передовые подразделения противника.
Это была мощная, густая лавина!
Они двигались в нашу сторону сплошной темной массой по всей ширине балки, беспорядочно, но довольно быстро. Каждый фашист на исходе сил стремился обогнать других, поэтому вся масса как бы кишела и шевелилась изнутри. Ее хребет поблескивал металлом и переливался в лучах восходящего солнца. Машины, повозки, бронетранспортеры, пешие и конные солдаты плотно жались друг к другу, не оставляя ни малейшего просвета.
Мои батарейцы, увидев надвигавшуюся громаду врага, в душе содрогнулись, но ни один не выказал ни страха, ни сомнения, а только, сжав зубы, с еще большим остервенением продолжал готовиться к бою.
За какие-нибудь три минуты с машин были сброшены ящики со снарядами и орудия приведены в боевую готовность. Окапываться было некогда. Едва укрепили сошники станин, как я подал команду на открытие огня. Надо было спешить, чтобы остановить немцев как можно дальше от батареи, уничтожить их на расстоянии. Если им удастся сблизиться с нами, они обтекут батарею с разных сторон и уничтожат. Мои солдаты сознавали, что силы были слишком неравны. Четыре орудия — против такой громадины! Но ни у кого не было сомнения: биться будем до последнего.
Решаю поставить перед колонной немцев мощный заградительный огонь, чтобы напугать их и преградить путь. А потом, повернув их вспять, уничтожить. Немцы [280] в лучах бившего им в глаза восходящего солнца не успели разглядеть нас, поэтому наш огонь был для них неожиданным. Грохот разрывов двух десятков снарядов и мощные фонтаны взлетавшей вверх земли перед самым носом первой шеренги привели фашистов в замешательство. Вмиг остановились машины, вздыбились кони, попадали в траву пешие солдаты. Но задние продолжали напирать, и махина, подмяв лежавших, обтекая разрывы снарядов, продолжала как ни в чем не бывало с еще большей скоростью двигаться вперед.
Я лежал с биноклем в траве левее самого левого, четвертого орудия, у самой кромки балки. Остальные орудия располагались ниже, уступом справа-сзади от меня. Ошеломив неприятеля заградительным огнем, орудийные расчеты замерли у пушек в ожидании новых моих команд.
Неожиданно для нас справа от немецкой колонны, ближе к верху балки, фашисты установили несколько станковых и крупнокалиберных пулеметов. В считаные секунды они окатили нашу позицию мощным пулеметным огнем. Открыли по нам огонь и разбросанные по всей площади лавины бронетранспортеры. Пули градом посыпались на расчеты. Огневики схоронились за орудийными щитами. Но немцы сделали свое дело: у нас появились первые убитые и раненые.
— Четвертому, — подаю команду, — уничтожить пулеметы!
Команда выполнена. Фашистские пулеметы вместе с расчетами тут же взлетели в воздух.
— Батарее! По голове колонны, беглый, огонь!
Лавина переместилась по балке уже метров на сто пятьдесят и продолжала ускоренно двигаться к нам. Обозленные настойчивой дерзостью противника и огорченные первыми потерями товарищей, огневики принялись уничтожать немцев с утроенной энергией. В течение двух минут орудия выпустили более сотни снарядов. Я наблюдал в бинокль за разрывами своих [281] снарядов и поведением противника. Никогда еще за всю войну мне не приходилось вести огонь по такому скоплению врага. Снаряды рвались в самой гуще неприятеля. Бегущие плечом к плечу солдаты, конные фургоны, зажатые в людской теснине машины в мгновение ока разбрасывались разрывами во все стороны. Сначала в людском муравейнике разрывами наших снарядов были выхвачены единичные пятна, потом эти пятна-пустоты из трупов и транспортных обломков стали сливаться в обширные черные разводья. Сквозь космы сизого дыма я видел поверженные машины, разметанные тела людей, коней, перевернутые повозки. В считаные секунды голова колонны по всему фронту и в глубину метров на двести перестала существовать. Но настойчивость немецкого командования и отрешенность войск были несгибаемы. Повернуть назад они ни в коем случае не хотели. Основная масса лавины длиной в полкилометра, обтекая разрывы снарядов, высоко поднималась к краям широченной балки и непреклонно рвалась вперед. Перепрыгивая обломки повозок, трупы людей и лошадей, падая и поднимаясь среди воронок и разрывов, немцы все ближе и ближе подходили к нам. Самим им было не до стрельбы по нам, но их командование находилось где-то сзади и, не выпуская из рук управления адским процессом, продолжало гнать в зловещую мясорубку тех, среди которых еще не рвались наши снаряды, кто за спинами впереди бегущих не видел всего того ужаса, что их ожидал.
Меня до крайности удивляла непреклонность воли вырывавшихся из окружения солдат противника, и невольно возникала мысль: ну и нашкодили негодяи, коли лезут в пекло, чтобы избежать плена и возмездия за содеянное. Но было не до анализа поведения врага. Главная моя задача: выполнить боевой приказ, не пропустить противника, уничтожить, невзирая ни на какое [282] его упорство. Не думал я и о том, во что это обойдется нам самим.
Только я хотел подать команду на перенос огня в глубину колонны, как где-то в вышине раздалось знакомое шуршание, переходящее в посвист. Впереди и сзади батареи разорвалось несколько пристрелочных мин. Сейчас немцы внесут поправки к прицелам и перейдут на поражение. Десятки мин обрушатся на наши головы. Предотвратить их падение и то страшное, что сотворят они с нами, взрываясь у орудий, разя осколками все живое, у нас нет никакой возможности. Мы обречены на погибель, так как окопаться не успели и находимся на плотном дерне склона балки, на ровном голом месте. Укрыться нам негде. Да и некогда. Мы должны продолжать интенсивную стрельбу, не считаясь с собственной погибелью, а вражеские минометы нам не видны, мы не можем ни уничтожить их, ни воспрепятствовать их смертоносному действу. Остается одно: пока немецкие минометчики корректируют свой огонь и пока будут находиться в полете их мины, надо уничтожить как можно больше врагов из орудий.
— Батарее, по всей колонне, беглый, огонь! — подаю команду, не отвлекаясь на раздумья.
Беглый огонь — это как можно более быстро. Беглый огонь — это сумасшедший темп ведения огня.
Скорые выстрелы всех четырех наших орудий упруго затрещали по всему фронту батареи — десятки снарядов рвут, опустошают вражескую колонну. Она все редеет и редеет. Уже не тысячи, а только сотни фашистов надвигаются на нас. Их надо успеть уничтожить, пока они не ворвутся на батарею и не довершат нашу гибель, если к тому времени кто-то из нас останется в живых после минометного обстрела. Надо успеть выпустить еще сотню оставшихся у нас снарядов, чтобы они не пропали даром.
И вот они — немецкие мины! Они рвутся все ближе к нам, все кучнее ложатся возле орудий. Зловещие [283] черные пятна от их разрывов покрывают огневую позицию, не оставляя никого живого вокруг. Уж если осколки сбривают всю траву до черноты, то человека они изрешечивают так, что от него тоже ничего не остается.
И вот пошло чудовищное соревнование: кто у кого успеет больше уничтожить людей!
Клубы пыли и дыма окутывают всю батарею. Мириады осколков пронизывают пространство. А расчеты работают, как звери. Один солдат падает на землю, второй. Но третий, превозмогая боль, лежа на спине, все же дотягивается до казенника и вкладывает снаряд. Убитые и раненые устилают землю между станинами. А оставшиеся — на коленях, на четвереньках, на спине, но все же передают снаряды заряжающему и продолжают стрельбу. Поредевшие расчеты из двух-трех раненых, вместо шести здоровых, мелькают у пушек.
Вот мина падает между мною и четвертым орудием. Она уничтожила почти весь орудийный расчет. У пушки остается только один заряжающий. Становлюсь к прицелу, и мы вдвоем ведем интенсивный огонь. Рвутся новые мины. Одна из них отрывает ноги заряжающему, мне осколок пронизывает сустав правого колена. Боль неимоверная, кровь заполняет сапог. Стоя на одном колене, продолжаю целиться и стрелять. Смотрю: второе и первое орудия умолкли. Уже прекратились доклады:
— Сидорова убило!
— Николенко ранен!..
Убитых и раненых становится все больше и больше. Расчеты первых двух пушек лежат на земле, около них хлопочет санинструктор Груздев. Но перевязывать приходится уже по третьему, а то и четвертому разу или констатировать смерть. Весь в бинтах подползает к первой пушке ящичный Похомов. У него изранены ноги. Поднимается, держась за казенник руками, вкладывает снаряд и жмет на педаль спуска. Целиться уже [284] некому, да и незачем. Цель слишком широка — километровая балка, снаряд кого-нибудь да найдет.
Единственный человек на батарее — командир третьего орудия сержант Хохлов — не получил еще ни одного ранения. Вместе с ящичным Кругловым он ведет интенсивный огонь из своей пушки. Но у него кончаются снаряды. Согнувшись, Хохлов в несколько прыжков достигает соседнего орудия, производит из него выстрел, прихватывает снаряд и возвращается к своей пушке. Так он имитирует живучесть батареи: стреляют-де все орудия.
А мины все плюхаются и плюхаются около пушек. Их разящие осколки умерщвляют тех, кто только что был после нескольких ранений еще жив. Застывает с бинтом в руке и санинструктор Груздев. Он только что доложил, что раненых больше нет. После многократных ранений все они погибли.
Противник понес большие потери. На батарею движется уже не лавина, а уцелевшие группы людей. Но и их мы с Хохловым удачно уничтожаем. По полю с диким ржанием носятся обезумевшие кони, здоровые и раненые.
Навожу прицел на ближайшую к нам группу бегущих фашистов. Она как раз умещается в кругу прицела. Ставлю перекрестие прицела в центр группы, жму педаль спуска и вижу, как снаряд разметывает бежавших.
Между тем минометный обстрел нашей батареи постепенно стихает и совсем прекращается. Видно, у немцев кончились боеприпасы. Мины уже не взрываются, но и батарея, по существу, мертва. Немцы от нас в двухстах метрах, они бегут уже не вдоль балки, а по диагонали, по направлению к нам, постепенно поднимаясь по пологому краю балки. Ну все, думаю, снаряды у нас кончаются, стрелять некому, в живых только мы с Хохловым, сейчас прибегут фашисты, прикончат нас, и приказ до конца не выполним. [285]
Целюсь в новую группу, их человек двадцать, все умещаются в поле зрения прицела. Только хотел нажать на спуск, как увидел в стане врага что-то белое. Смотрю, не то нательная рубашка, не то белые кальсоны в спешке на штык надеваются. Потом, раскачиваясь из стороны в сторону, белое пятно поползло вверх. Да неужели в плен сдаются? — не поверил я своим глазам. И впрямь: машут белым флагом.
— Стой, — подаю команду на батарею на прекращение огня, хотя кроме Хохлова ее исполнять некому.
Хохлов отпрянул от прицела. Он тоже непонимающе смотрит на белое.
— Хохлов, — кричу, — бегом изо всех сил к немцам, пока не передумали! Прикажи сложить оружие! Пусть сами строятся, а ты веди их на противоположный край балки, чтобы они не рассмотрели, что батарея пуста!
Длинноногий сержант Хохлов, делая саженные шаги, помчался вниз-наискосок к немцам. А я подумал: сейчас они схватят его и растерзают. Но Хохлов подбегает к немцам, останавливается метрах в десяти, держа автомат навскидку. Что-то говорит им, жестикулирует. Наверное, перед Хохловым была группа немецких командиров. Они стали голосом и сигналами подавать своим разрозненным группкам команды. Вижу, к белому флагу со всех сторон начали стекаться остальные немцы. Сбрасывают в кучу оружие, строятся в колонну по восемь или десять человек. Старший немец встал во главе колонны, и все они двинулись на тот край балки.
Хохлов с автоматом на изготовку бодро шагает сбоку. Сколько же их там, думаю, пятьсот, тысяча? Спохватился и стал ползать от орудия к орудию, поворачивая стволы пушек направо, в сторону немецкой колонны. Пусть оглядываются и чувствуют себя под прицелом. А у нас и стрелять-то нечем и некому. Батарейцы, двадцать четыре человека, лежат мертвыми. [286]
Многие изуродованы разрывами мин до неузнаваемости, погибли после многократных ранений. Да разве можно было уцелеть в таком аду?!!
До сих пор считаю, что в ближнем бою, кроме пулемета, нет страшнее и эффективнее оружия, чем 82-мм миномет. Мина падает почти вертикально, и на месте падения остается лишь маленькая воронка размерами с котелок. Но, взрываясь, мина разметывает свои осколки во все стороны низом, над самой землей в таком количестве и с такой силой, что буквально сбривает всю траву, оставляя черное пятно до пяти метров в диаметре. Все живое, находившееся на этом зловещем черном пятне, перестает существовать — разрывается на кусочки и разбрасывается вокруг. А когда эти черные пятна перекрывают друг друга, когда они накрывают орудийные расчеты в ходе боя — ну кто же тут уцелеет?!
Из двадцати шести уцелели только мы с Хохловым. Ползая от орудия к орудию, чтобы навести их стволы на пленных немцев, я одновременно тщательно осматривал лежащие тела — с надеждой, что кто-нибудь еще дышит. Но все мертвы.
А время идет. Стоят на том краю балки в полукилометре от батареи немцы. Они повернуты лицом к нашим пушкам, ждут своей участи, а Хохлов в нетерпении переминается с ноги на ногу, тоже ждет — но чего, он же знает, что я на одной ноге? Меня в тот момент возмутили водители наших автомашин. С началом боя я отправил их в соседнюю балку, в укрытие. Но когда бой кончился, они же слышали, ну почему никто из них не едет сюда?! Может, думают, что батарея погибла, и боятся появиться здесь? Это же шоферы — народ тыловой, в боях не участвуют. Неужели и командир полка не побеспокоится о нашей участи? Сейчас пленные задушат нас. Их же сотни. На том и конец будет.
Пока я разрезал перочинным ножом штанину, перевязывал рану, никто из наших на горизонте не появился. [287] Страх стал одолевать меня больше, чем во время боя. Срезал куст, сделал посох — не такую уж толстую, но довольно прочную палку, можно опереться. И вдруг слышу — шум моторов! Неужели наши шоферы опомнились?! Показались грузовые машины, в кузовах — солдаты. Оказалось, это разведрота дивизии. Из первой машины вышел капитан Михайлов, командир разведроты, он хорошо знал меня еще с тех пор, когда я ходил за «языком».
— Бери пленных, — говорю, — вон они стоят.
Михайлов отправился к пленным немцам. Их оказалось восемьсот с лишним человек. Он привел их в село Каракуй, что стояло в двухстах метрах от нашей батареи, построил в широком дворе в полукаре. Когда я появился в этом дворе, Михайлов окончил говорить, а один из пленных вышел из строя. Я стоял, опираясь на палочку, рядом с Михайловым. Немец вытащил из кармана желтого цвета целлулоидную баночку, отвинтил крышку и показывает содержимое:
— Вот как мало немцы дают нам масла! Своим-то солдатам больше! — сказал пленный на чистом русском языке. — А ведь мы воюем даже лучше немцев! Вы это на себе сегодня почувствовали. Это мы в вас из минометов стреляли.
— Кто это? — спрашиваю Михайлова.
— Власовец. Их тут большинство, а всего восемьсот двадцать шесть человек.
— Ах гад! Похваляется, как он нашу батарею истреблял! — Обращаюсь к пленному: — Откуда же ты родом?
— Я воронежский.
— Ты смотри, земляк! — воскликнул я и поковылял к власовцу.
Тот в растерянности смотрит на меня. Изо всей силы, на какую я только был способен во зле, бью «земляка» палкой по голове. Он рухнул на землю. Не знаю, [288] что с ним было. Не интересовался. Возвращаюсь на середину к Михайлову и громко спрашиваю строй:
— Еще воронежские есть?
Молчание.
— Ах вы сволочи! Своих убивали да еще жалуетесь нам на немцев, что плохо вас кормили!
На этом закончился наш разговор с пленными.
Я оказался с раненой ногой в санбате. Никто из начальства не поинтересовался мной, не позвонил по телефону, не навестил, чтобы сказать доброе слово за сделанное нами в той балке под селом Каракуй в Молдавии.
После войны посетил я нашего генерала, он спросил:
— А не знаешь ли того командира, который в Молдавии лавину фашистов остановил, столько перебил и в плен под тысячу взял? Я ездил смотреть ту балку. По-моему, он жив остался.
Когда я ответил, что перед ним тот самый командир, он удивился и спросил:
— А почему же мы тебе Героя не дали?
Ну что я мог сказать генералу?[/more]
И данные по немецким потерям подо Ржевом в студию - если не затруднит. С указанием источников, конечно.
