» Красивые, короткие стихи II

Осень
О чем-то давнем и знакомом
Я вспомнить с трепетом могу
О красном дереве за домом
И о конце горы в снегу.

И как в обветренной долине
Бродили редкие стада
И море, море мутно-сине
Взметало зыбкие суда.

И я, прозревшая в молчанье,
В пустынном доме на скале
Читала длинное сказанье
Об остывающей земле.

И о слепом ее стремленьи
Под солнцем вытянуть дугу,
Но о стремительном вращенье
В совсем безвыходном кругу.

И о таком пьянящем свете,
Дающем дереву расти...
И неминуемой комете
В конце безумного пути.

(Клара Арсенева)

часы повседневности прервёт гудок
пространство качнётся в междуречье рельс
где время оставив постылый исток
рванётся на поиски лучших небес

в природе былого очевидней нет
языческой тяги к перемене мест
ветра споты-каясь душой о билет
оплатят оплачут опять переезд

в мирах одиночеств бытие ничьё
хотя и заполнено камнями лиц
на вахте с обеих сторон вороньё
убийственна лента оконных границ

играй на двухструнке повелитель гроз
распугивай птиц очередной судьбой
приветствует цезарь созвездье стрекоз
летящих на смертный бой

Михаил Гофайзен

Песня
Солнце, ты близко?
Плечи мои опали!
Стелятся низко
И поют журавли:
Возле порога
Синяя стала вода,
К полю дорога
Смыта и нет следа.
Тонет подснежник,
Ждали так долго весну.
Я на валежник
Руки сложу и усну.
Тихо и сонно
Солнце пошло по воде,
И озаренные
Листья встают на гряде.
Ветры с востока
Косы мои размели.
Очень высоко
Поют журавли.

(Клара Арсенева)

морзянкой вагонов не достучаться в края
где дышится медовухой да мёдом и не остыли
с лунным подбоем серебряные моря
где в сумочках переносят складные крылья
пляжные амазонки возникшие из ничего
и исчезающие бесследно подобно эльфам
в непознаваемое разумными существами тепло
надев кимоно туманов и отблески шельфов

чертят воспоминанья порочный круг
невдалеке дальнобойщик гоняет брызги
да чокнутый встречный взять пытается на испуг
сознанье по месту железнодорожной прописки

по пасмурной насыпи камешкам-амешкам звук
не дозвучаться колёсам не дозвониться
не докричаться натянутому словно лук
поезду моему
не домолиться

Михаил Гофайзен

Северный город
Каналом обведенный, он обнимал ознобом.
И пыль мешалась с дымом, а дым — с тоской гвоздик.
Мне с сердцем утомленным — он был весенним гробом,
И взор к воде и пыли, бесцветный взор поник.

В канале обводящем он плавал опрокинут,
И золотом тяжелым стекали купола.
И шел в нем тот, кто мною спокойно был отринут,
И шел в нем тот, кого я напрасно прождала.

Как ясно помню — где-то, в сквозных воротах можно
Увидеть было стены надводного дворца.
Я часто в это лето скиталась осторожно,
Чтобы не выдать сердца мерцаньями лица.

(Клара Арсенева)

шпал пальцы клавиши
звук звуки отзвуки
пульс их оттаявший
лик лики облики

свет мерной поступью
блик блики отблески
путь росы россыпью
рельс рельсов ходики

суть сущность сущее
лес веси области
жизнь нас несущая
вся как на плоскости

миг мили малые
в лоб время злобное
плыть плыли канули
птиц эхо лобное

Михаил Гофайзен

Стает снежок возле пня,
Мокнет крыло у меня,
Нос под водицу сую,
Горькую клюкву клюю.

Каплет с тяжелых ветвей,
Ветер острее и злей.
Больше болотца, луна
Рано и низко видна.

Взвоет лиса на нее —
Вот оно все бытие.
Крыльями снег всковырну
И над водицей усну.

Птичьему слуху легко,
Выстрел узнать далеко,
Птичьему глазу темно —
Мох подо мной, или дно.

(Клара Арсенева)

путь -
это когда слово
обретя парадигму
утрачивает свою уникальность
рассыпаясь на слова
путь -
это звездоплаванье звуков
когда за спиной остаются
сокрушённые временем ритмы
путь –
это единственная истина
данная в ощущениях душе
мятущейся в поисках неосуществимого
путь –
руины иллюзий оставленные жизнью
которая заслуживает любви хотя бы потому
что лучшего на полустанках вселенной
не предусмотрено
хотя бы потому
что там
где начинается размышление
отступает трагедия
а волны пространства
несут сознание в созвездие сакуры
к лао цзы дао дэ цзин

Михаил Гофайзен

У моря спит забота
И много, много сил.
Недавно умер кто-то,
Кто голос мой любил.

Волна и сон безлюдный,
В песок ушло крыльцо.
Мне вспомнить было трудно
Знакомое лицо.

Далекий призрак горя,
И скорбь, как сон, легка.
А голос мой для моря,
Для моря и песка.

(Клара Арсенева)

По обнажённой столешнице в пластике под малахит
медный светильник замедленно к ликам оконным скользит
Там за стеклом над дорогою вязнут в асфальте столбы
Издали словно из вечности воет волчица мольбы

Каплями камнем ли канет ли в полые слепки следов
полное слов но безмолвное голое олово вдов
В поры сознанья вливается из капилляров поры
время несуетной памяти - дух хризантем и хандры

Всё на тепло обречённое в морок осенний падёт
Чайки моей безвозвратности я ваш ведомый пилот
Встретят ли следом идущие все мои против и за
в час когда стану им оловом
жалить сквозь ставни глаза

Михаил Гофайзен

Безноженька
Ночью на кладбище строгое,
Чуть только месяц взойдет,
Крошка-малютка безногая
Пыльной дорогой ползет.

Днем по канавам валяется,
Что-то тихонько скулит.
Ночью в траву забирается,
Между могилками спит.

Старой, забытой дороженькой
Между лохматых могил
Добрый и ласковый Боженька
Нынче во сне приходил.

Ноги большие и новые
Ей подарить обещал,
А колокольцы лиловые
Тихо звенели хорал...

«Боженька, ласковый Боженька,
Что тебе стоит к весне
Глупой и малой безноженьке
Ноги приклеить во сне?»

(Александр Вертинский)

Монисто разлук-городов –
за спину не сбросить балласт.
Гепарды моих поездов
стучат в барабаны пространств.

Вдавило в стекло.
Мотылёк
дыханья забился сильней.
И вот уже врос в мозжечок
тоски окаянный репей.

Вернётся лишь эхо за мост -
не выйти из мёртвой петли.
Сильней притяжение звёзд,
слабей притяженье земли.

У вечности время в плену,
у времени – всякая твердь,
где жизнь в каждом кадре
по сну
на сон приближает
смерть.

Михаил Гофайзен

В синем и далеком океане

Вы сегодня нежны,
Вы сегодня бледны,
Вы сегодня бледнее луны...
Вы читали стихи,
Вы считали грехи,
Вы совсем как ребенок тихи.

Ваш лиловый аббат
Будет искренно рад
И отпустит грехи наугад...
Бросьте ж думу свою,
Места хватит в раю.
Вы усните, а я вам спою.

В синем и далеком океане,
Где-то возле Огненной Земли,
Плавают в сиреневом тумане
Мертвые седые корабли.
Их ведут слепые капитаны,
Где-то затонувшие давно.
Утром их немые караваны
Тихо опускаются на дно.
Ждет их океан в свои объятья,
Волны их приветствуют, звеня.
Страшны их бессильные проклятья
Солнцу наступающего дня...

(Александр Вертинский)

Слякоть считая банкноты пищу себе отслюнит
Властвовать станет над пеплом тленья всесильный магнит
Звуки задует на въезде в царство бессонницы мрак
Жизнь опадёт на подушки как с занавесок сквозняк

Бог электричества бьётся в кремовых слитках огней
Сущность страстей признаётся в смертной природе своей
Слушает песни предсердий главной звезды стетоскоп
там где идею бессмертья ищет сознанье-микроб

В ночь ненасытная влага сушу неспешно теснит
Что мы такое коль время точит нас точно гранит
Чёрные дыры вселенной щупальца тянут к теплу
Кто мы
всевышний отшельник свет продевавший в иглу

Михаил Гофайзен

Чёрный пакгауз – вместилище глаз
Надобно было не столько родиться
сколько увидеть как смотрит сквозь газ
око из чрева оконной криницы

Листья взметнутся бросок антраша
падают вниз на решительном вдохе
Этот напиток познала душа -
тьма и кармин растворённые в кофе

Олово в пляс огибает дома
Veni – стучится в стекло – vidi-vici
Игры любви и тоска от ума
в вечном стремленье своём повториться

Взгляд как падение в круговорот -
роль и к трагедии и к оперетте -
там где в минувшем сознанье живёт
там
до рождения смерти

Михаил Гофайзен

Дым без огня
Вот зима. На деревьях цветут снеговые улыбки.
Я не верю, что в эту страну забредет Рождество.
По утрам мой комичный маэстро так печально играет на скрипке
И в снегах голубых за окном мне поет Божество!

Мне когда-то хотелось иметь золотого ребенка,
А теперь я мечтаю уйти в монастырь, постареть
И молиться у старых притворов печально и тонко
Или, может, совсем не молиться, а эти же песенки петь!

Все бывает не так, как мечтаешь под лунные звуки.
Всем понятно, что я никуда не уйду, что сейчас у меня
Есть обиды, долги, есть собака, любовница, муки
И что все это — так... пустяки... просто дым без огня!

(Александр Вертинский)

Плывут вокруг за кругом круг заложницы минут
По ливневым колодцам ждут и жадно жижу пьют
исчадья сумрака-жука урча стуча зудя
Из чада лиственного в чад последнего дождя
по желудям как по камням бредут слоны-стволы
Чернеет небо – всадник зла в броне без головы
Знобит от сырости тела ведь плоть пока жива
но кажется сама любовь в правах поражена
Меж столбовых дворян-столбов где топчутся дубы
сквозь зубы выцветших углов ища иной судьбы
успел зайти до темноты во двор грядущий век
и всё закончилось
себя
разбив о первый снег

Михаил Гофайзен

За кулисами
Вы стояли в театре, в углу, за кулисами,
А за Вами, словами звеня,
Парикмахер, суфлер и актеры с актрисами
Потихоньку ругали меня.

Кто-то злобно шипел: «Молодой, да удаленький.
Вот кто за нос умеет водить».
И тогда Вы сказали: «Послушайте, маленький,
Можно мне Вас тихонько любить?»

Вот окончен концерт... Помню степь белоснежную..
На вокзале Ваш мягкий поклон.
В этот вечер Вы были особенно нежною,
Как лампадка у старых икон...

А потом — города, степь, дороги, проталинки...
Я забыл то, чего не хотел бы забыть.
И осталась лишь фраза: «Послушайте, маленький,
Можно мне Вас тихонько любить?»

(Александр Вертинский)

Пустошь обочин. Роскошь
росной листвы и рос.
В косы притоков, в Россошь
скоро вплетут мороз.
Радостно здесь и грустно
биться меж берегов.
Скоро прольётся в русло
белая кровь снегов.
Пусть устремлён был к устью,
но обратится в лёд
закланный в захолустье
год високосных вод.
Станет метель изустно
песни земле читать.
Радостно или грустно
жить и не жить опять?

Михаил Гофайзен

Мадам, уже падают листья
На солнечном пляже в июне
В своих голубых пижама
Девчонка — звезда и шалунья —
Она меня сводит с ума.

Под синий berceuse океана
На желто-лимонном песке
Настойчиво, нежно и рьяно
Я ей напеваю в тоске:

«Мадам, уже песни пропеты!
Мне нечего больше сказать!
В такое волшебное лето
Не надо так долго терзать!

Я жду Вас, как сна голубого!
Я гибну в любовном огне!
Когда же Вы скажете слово,
Когда Вы придете ко мне?»

И, взглядом играя лукаво,
Роняет она на ходу:
«Вас слишком испортила слава.
А впрочем... Вы ждите... приду!..»

Потом опустели террасы,
И с пляжа кабинки свезли.
И даже рыбачьи баркасы
В далекое море ушли.

А птицы так грустно и нежно
Прощались со мной на заре.
И вот уж совсем безнадежно
Я ей говорил в октябре:

«Мадам, уже падают листья,
И осень в смертельном бреду!
Уже виноградные кисти
Желтеют в забытом саду!

Я жду Вас, как сна голубого!
Я гибну в осеннем огне!
Когда же Вы скажете слово?
Когда Вы придете ко мне?!»

И, взгляд опуская устало,
Шепнула она, как в бреду:
«Я Вас слишком долго желала.
Я к Вам... никогда не приду».

(Александр Вертинский)

Похоже на крик
сквозь стёкла инфекционной больницы:
«Мама! Мама! Не вижу лица!..
Чьи это лица!?.. »
«Успокойся, сыночек,
скоро тепло… всё ещё будет…», -
похоже на страх.
Потолок цвета свинца.
Выщерблины на посуде.
Тётя Фира на костылях.
Снег умирает, постриженный в люди…

Михаил Гофайзен

Дождями вышиты недели,
Ветрами вымучено лето.
Часы плетутся еле-еле,
Но развивают скорость света.
Уже постиран день вчерашний
И фотографии бледнеют,
Не вспоминай меня почаще,
Не приезжай ко мне скорее.

Никто нам главного не скажет,
Слова заглатывает космос,
Мне утром градусник покажет
Температуру или возраст.
Тобой, таким ненастоящим,
Я так и быть переболею.
Не вспоминай меня почаще,
Не приезжай ко мне скорее.

Бездарно пьесу отыграет
Дождливых дней марионетка.
От сентября не умирают,
Но выздоравливают редко.
И сердца маятник пропащий
Стучит больнее и больнее:
"Не вспоминай меня почаще,
Не приезжай ко мне скорее".

(Елена Бушуева)

Горные вершины спят во тьме ночной
Тихие долины полны свежей мглой
Не пылит дорога, не дрожат листы
Подожди немного, отдохнёшь и ты

Гете

Глазам всегда цветов и цвета мало.
Остыл закат за тридевять глуши,
на череп свой надвинув одеяло.
Зловещие мерцают палаши
чужих светил - нет ни конца, ни края
смертельной брани плоти и души,
устроенной бессмертным самураем
за не понять какие барыши.

А Млечный Путь теченьем молочая
земные привечает табуны.
Мои стволы, эпохи вспоминая,
на нежилую мглу обречены.
По-рыбьи время шевелит губами.
Нет тишины безмолвней тишины,
где вырезаны эхом оригами
из граба и свечения луны.

Мои стволы природа вбила в землю,
в ладони ли в запястья - всё равно.
Я слышу боль, которую приемлю
и ныне, и в дальнейшем, и давно.
Иначе нет ни жизни, ни забвенья.
Белым-бело без темени зело
бессмысленно, как свет без светотени,
или без хлада вечного тепло.

Михаил Гофайзен

Они любили друг друга так долго и нежно,
С тоскою глубокой и страстью безумно-мятежной!
Но, как враги, избегали признанья и встречи,
И были пусты и хладны их краткие речи.

Они расстались в безмолвном и гордом страданье,
И милый образ во сне лишь порою видали.
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
Но в мире новом друг друга они не узнали.

Гейне

Что главное -
не главным слыло мясо,
хоть циркулем и мерили носы,
безбожники оттачивали лясы,
и не было нейтральной полосы.
Ещё война –
цифирь не от сберкассы,
хотя и прессовали в дсп
из массы масок преданные массы
общественно-полезных «и т.п.»
Что главное?
Оставленная насыпь,
где сухари растили, как бобы,
где родина следила, как неясыть,
за плясками и песнями судьбы…

Кто был ничем, теперь живёт иначе,
играет в го любое иго-го,
ширяются тинэйджеры на даче.
Что главное сегодня?
Ни-че-го.

Михаил Гофайзен

В майское утро качать колыбель?
Гордую шею в аркан?
Пленнице - прялка, пастушке - свирель,
Мне - барабан.

Женская доля меня не влечет:
Скуки боюсь, а не ран!
Все мне дарует, - и власть и почет
Мой барабан.

Солнышко встало, деревья в цвету...
Сколько невиданных стран!
Всякую грусть убивай на лету,
Бей, барабан!

Быть барабанщиком! Всех впереди!
Все остальное - обман!
Что покоряет сердца на пути,
Как барабан?


Цветаева Марина

“Как часовой на рубеже свободы
Лицом к врагу стоял я тридцать лет.
Я знал, что здесь мои промчатся годы,
И я не ждал ни славы, ни побед.

Пока друзья храпели беззаботно,
Я бодрствовал, глаза вперив во мрак.
/В иные дни прилег бы сам охотно,
Но спать не мог под храп лихих вояк/.

Порой от страха сердце холодело
/Ничто не страшно только дураку!/
Для бодрости высвистывал я смело
Сатиры злой звенящую строку.

Ружье в руке, всегда на страже ухо, -
Кто б ни был враг - ему один конец!
Вогнал я многим в мерзостное брюхо
Мой раскаленный мстительный свинец.

Но что таить! И враг стрелял порою
Без промаха! - забыл я ранам счет.
Теперь - увы! я все равно не скрою, -
Слабеет тело, кровь моя течет...

Свободен пост! Мое слабеет тело...
Один упал - другой сменил бойца!
Я не сдаюсь! Еще оружье цело,
И только жизнь иссякла до конца.
(Пер. В. Левика)

Генрих Гейне.

На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Березы ветви поднимали
И незаметно вечерели.

Узор отточенный и мелкий,
Застыла тоненькая сетка,
Как на фарфоровой тарелке
Рисунок, вычерченный метко, -

Когда его художник милый
Выводит на стеклянной тверди,
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти

(Осип Мандельштам)

Любовь прошла, завяли помидоры,
а мы живём, по-прежнему, живём.
Я чувствую себя немного вором,
чужую жизнь сдающим в поднаём.
Я мёртв давно. Не ведающий цели
лукавит мозг, и прячется душа,
и тяготится тело на постели,
движения привычные верша.
Но, задаваясь каверзным вопросом,
что держит нас так глупо, так вдвоём,
мерещатся мне цепкие морозы
и тишина с простреленным окном.
Заныло сердце. Выпьем неродная?
А хочешь, так соседей позовём.
Опять зима. Мы выдюжим до мая
и нелюбовь свою переживём…

Михаил Гофайзен